О таком последнем шаге можно только мечтать.
Глава 169.
В первые дни лета на стадионе в Лужниках на празднике, посвященном приезду Фиделя Кастро, выступали представители различных сборных команд страны. Меня, как назло, лихорадило. Не случайно, конечно. Я рассчитывался за все извращения и насилия тренировок и вообще режима жизни. Температура болталась у отметки 38 градусов.
Все же Воробьев убедил меня выступить. Редко я встречал человека с таким задушевным даром убеждать.
В тот день было жарко – 29 градусов. В нише стадиона воздух стоял разморенный, лениво-неподвижный. Уже на разминке я почувствовал: дышать нечем. Я сделал три попытки установить мировой рекорд, в последней был очень близок к успеху, но… рекорд закапризничал и не дался.
И почти тут же я провалился в отупляющее безразличие. Не было сил пошевелиться. С трудом я воспринимал происходящее, все от меня отгородила какая-то ватная прослойка.
Мертвыми ногами я вышел со стадиона и прилег на скамейку. Я лежал под трибунами, обезвоженный, раздавленный. Связь с внешним миром я сохранял лишь усилиями воли. И сколько ни дышал – не хватало воздуха, я задыхался.
Пришел в себя лишь через несколько часов…
На спортивном празднике газеты "Фольксштимме" в Вене атлеты работали в такой же застойно-душный, жаркий вечер 29 июня. Я, по мере возможностей, избегал выступлений на открытом воздухе: нет пространственной привязки, следовательно, велика вероятность потери равновесия. А тут опять без тренера… из-за экономии средств. И все же мировой рекорд в жиме – 190,5 кг взял с первой попытки. Это сулило успех в толчке. Я уже давно должен был толкать 220 кг. Понимал: мешает усталость и, как следствие, боязнь. По силе же готов давно. Эта боязнь и определила поведение под штангой. Это только с виду я контролировал мышцы…
Соревновались в Пратере, крупнейшем венском парке.
Я решил прорваться на рекорд в толчке через возбуждение от победы в жиме. Как говорят атлеты, был в "кураже".
Толкаю 200 кг – разгон. Мышцы в порядке и движение на заученности. Заказываю рекордный вес. С запасом цепляю на грудь 212,5 кг, еще легче встаю – и вдруг отчаянно-больной удар по кистям, будто ломом. Гриф завис без упора на грудь. Пытаюсь уложить – стоит торчком, не льнет к груди. Ничего понять не могу, бросаю штангу. Первая мысль: целы ли кисти? В горячке боль не всегда острая. Вроде кости на месте… Думаю, выручили бинты. Я защищался от суставных грыж эластичными бинтами – целым слоем бинтов.
А меня уже опять вызывают. Собрался. Выхожу. Пробую гриф, а он коромыслом согнулся! Поэтому и были торчком кисти. Подшипники втулок заклинило – вот и удар по кистям! Единственный в моей практике случай. Как штанги надвое ломались – видел. Сталь обрезало. От износа. Но чтоб гнулись?..
А в памяти Вена осталась не страхолюдной комичностью горбом согнувшейся штанги, а радостью от рекорда. После выступления с утра подались за город. Конец июня – линька птиц, а тут в приозерных рощах низко, флейтово заходятся в переборах черноголовые славки. Я люблю птиц. Начитан о них. Узнаю. Рад узнавать. И что славки смолкают позже всех, не в новость… Тучная в зрелости зелень, смутные озера, флейтовая нежность в распевах – это память взяла главным. Будто выпал из бездушного механического хода. Ошеломленно, жадно, с тоской ловил это движение жизни, другой, совсем забытой в гонке, недостижимой, пока в гонке… Искусственной, надуманной представлялась игра в озорство силы. Дни невозвратны, а я опаиваю себя силой, не вижу их. Все задвинуто ненасытностью силы… Долго я святил тот день в своей памяти.
После, вместе с Каплуновым, я выступал в Винер-Нейштадте и Эйзенштадте. Но уже другие события опять бросали отчетливую тень впереди себя.
Поездка легла ошибочным нерассчитанным грузом на последние недели перед чемпионатом страны – III Спартакиадой народов СССР. Будущее опять складывалось в задачу со многими неизвестными. Для решения ее требовалось протащить себя по новым испытаниям. Неизвестные величины сразу обрели плоть и выразительность…
Глава 170.
Странные это были выступления по всему свету. Огромные залы – ни одного свободного места. Яростные атаки на мировые рекорды. Безмерный риск (в случае несчастья грошовая пенсия – и все!). И ни копейки в честный заработок – за бешеный труд, риск, насилие над собой, за жестокое усечение своей же жизни. А ведь сколько битком набитых залов – десятки тысяч зрителей, слава, уважение самые громкие…
Сейчас это не укладывается в сознании. Впрочем, уже тогда поездка за границу воспринималась как милость и награда. Холопами мы были. По прозванию – свободные граждане, а по существу холопы, и отпускали нас, как в старину крепостных, на заработки. Но те хоть что-то себе оставляли, пусть гроши, а нам и того не доставалось. За благо подразумевалась поездка – милость, умильная благодарность и предмет гложущей зависти других. И как величайшее наказание – отстранение от поездок. Тот еще кнут для свободного гражданина!
Глава 171.
После возвращения домой следовало дать спад в нагрузках. Однако я продолжал гнуть намеченную программу.
Не снизил я нагрузок и накануне турне по Австрии. Все из того же желания выдержать годовой цикл, по которому спад должен был последовать лишь перед чемпионатом мира. Поэтому я поехал в Вену без отдыха. На турне меня еще хватило; вернулся же с окончательно заезженными мышцами, однако сразу включился в работу. Я прилежно наслаивал ошибки.
Я поставил целью силу, достойную шестисот килограммов. И даже чемпионат мира уже мешал этой работе. И именно поэтому я был растренирован в классических темповых упражнениях.
Черновая работа на силу не увязывается с тонкой координацией, высокой скоростью и вообще хорошим мышечным тонусом. Кажешься себе тяжелым, глухим – реакция усталых мышц. Нет, я не был слеп, но эта работа не стыкуется с выступлениями, тем более частыми.
Сор соревнований стопорил движение, затуплял силу, путал график. Вскоре еще раз убедился в этом. А я любой ценой стремился соблюдать заданность в движении, то есть нагрузки по расчетам. Вот тут и мстили жестоко соревнования. Ведь, выступая усталым, с заезженными мышцами, кое-как глотнув в трех-четырех тренировках воздух отдыха, я работал на износ.
Я постоянно вводил ошибку. Я жил в мире реальных отношений, но жизнь – нагрузки, опыт – вел без учета, будто я свободен от всяких отношений. Надлежало строго учитывать все соревнования, вводить поправки на отдых до и после выступления.
Однако я был лишь с виду в такой степени прямолинеен. Поправки на соревнования в расчетах очень удлинили бы движение к заданным результатам. А я не смел рассчитывать на время такой длины.
Подобные ошибки я закладывал в 1961-1963 годах. Я был профессионалом. Календарь, то есть чиновничья роспись, определял мою жизнь. Свой план набора силы вступал в противоречие с этой казенной росписью. В этом крылись причины разного рода срывов. За счет надрыва я связывал воедино свою жизнь. Если бы я был свободен в тренировках!
Скверно чувствовал я себя в конце июля. Насилие худо отозвалось. А на приведение себя в порядок не оставалось тренировок. Впереди – обязательное выступление на III Спартакиаде народов СССР. Штанга, потяжелев, утратила подчиненность. Я сохранял лишь приблизительный контроль над ней.
Случалось, я приходил на тренировку, когда в зале никого не было. Богдасаров уходил в столовую, ребята мылись в душе.
Гулкий, пустой зал со следами чьих-то последних усилий: рассыпанные диски, неубранный станок, забытые лямки для тяг на подоконнике, густой запах пота.
Я перебирал взглядом ноты этих подробностей и думал, что вот я люблю силу, не щажу себя, а она порой приносит столько горя! За что?! За преданность?!