Холодная, но беспощадная ярость. Беспощадная – к себе.

Воробьев писал в своих воспоминаниях, что я будто бы бывал страшен в эти минуты.

Что же, возможно. Со стороны виднее.

Но в такие мгновения для меня теряли (и теряют) значение страх самой сверкающей боли и все инстинкты жизни. Все съеживается, обесценивается, теряет смысл перед валом ярости.

Меня нет – есть только этот вал чувств..

. Эх, прошляпил я себя, прошляпил эту самую беспроигрышную силу в себе – опору на этот вал чувств. Прошляпил в Токио, через год, на Олимпийских играх. Прошляпил, пустой был будто бы состоявшейся победой, поздно было вздыбливаться, не за что… в банкротах оказался…

"Быть искренним я обещаю, но быть безучастным – не могу".

Постепенно я осознал и другое: откуда и для чего похвальба Жаботинского. Два дня я был в Стокгольме, всего два дня до выступления – и два дня он наседал шуточками, намеками, издевками. Ну, теперь-то это понятно! Это был явный расчет лишить меня равновесия, допечь… Ведь стушевался я тогда, на пьедестале почета в зале "Шахтер". Были слезы… Ох уж эти слезы! Во всю жизнь не плакал, разве только когда Наташу хоронил…

Д. И. Иванов, писавший о тяжелой атлетике для "Советского спорта", через день или два после этого происшествия на Спартакиаде предложил "прокомментировать материал о слезах" с фотографиями. Он уже все обмозговал для газеты. Каков материален!

Успехи Жаботинского в рывке не обескураживали. Я работал непроизводительно, стилем "ножницы". Освою, посажу себя в "низкий сед" – и за мной качественно новые результаты. Жаботинский, по нашему с Богда-саровым мнению, не способен к длинному набору результатов из-за рыхлости, невыносливости. Его основное преимущество в непомерном собственном весе и "рывковой" гибкости, наработанной едва ли не десятилетней шлифовкой упражнения. В чистой силе, силе по каждому из вспомогательных упражнений, он настолько мне уступал, что принимать всерьез его мы отказывались, особенно мой тренер. Конечно, это наш просчет. Надлежало учитывать свойства наеденного веса в соединении с силой. Мы не учли. Нам было ясно одно: соперник уступает по всем показателям силы. А у него были достоинства, и редкие: огромный собственный вес не снизил скоростную реакцию. Здесь и крылась опасность. Этот вес и увеличение его могли дать "довесок" к результату и в рывке, и в толчке. Недаром же атлеты тяжелого веса так прилежно наедают вес. Помноженный на скорость, этот вес и выводит наверх тяжести. И все же мы не были столь безоговорочно беспечны. Нет, я предвидел подъем в результатах у соперников, но учитывал и неизбежность подъема своего, при котором уже все не будет иметь значения. И в общем, не ошибался…

Я знал себя, знал дороги силы, которые прошел. Сила в мои мышцы лилась непрерывно. И я еще по-настоящему не пускал в борьбу собственный вес. Стоит этот вес довести килограммов до ста пятидесяти, и результаты сами, без особой тренировки, подскочут на 10-15 кг в каждом упражнении. Это уже такой выход силы! Из современников не по плечу никому.

И я не сомневался: освою новый стиль в рывке, будет моим, непременно…

…Разве я работал в Стокгольме? Игра! Настоящая игра! Недели без тренировок вернули силу, помножили силу, наделили нервной свежестью. Впервые я закончил соревнование, не сменив даже рубашки-полурукавки: ни капли пота. Хорошая, боевая испарина.

И эти 212,5 кг – давно я уже на них зол: не дались в Будапеште, после – в Лужниках и Вене. Достаточно притерся. Я не толкнул их, а "заправил", как выражаются атлеты.

Чувствовал себя уверенно. Впереди столько силы! Я и не брал от нее как следует. Только разбазаривал и разбазаривал в экспериментах и литературных занятиях, учении, ошибках и срывах.

Но я дал себе слово: после Олимпийских игр уйду непременно. Итак, следующий год – мой последний год в большом спорте. Успеть черпануть силу! Выйти на предельную близость к заветному результату!

Знал ли я, что золотая богиня победы – медаль первого на чемпионате мира – в последний раз на моей груди? Пьедестал почета – я уже привык к его самой верхней ступеньке…

И мне нечего рассчитывать на мир и покой вокруг себя. Мое понимание силы это исключает.

Надо полагать, это мой удел – переламывать ход судьбы, взламывать направленность судьбы, не подчиняться предназначенному, не ложиться в яму судьбы…

Во всяком случае, в это я постепенно стал верить.

И это стало моей высшей судьбой – это, а не постное выгадывание месяцев и лет у жизни.

Нет, не ложиться в яму судьбы.

Глава 194.

В Стокгольме я не открыл людям всю силу, которая была в мышцах. Я вдруг прикоснулся к ней и увидел все обилие ее! Нужна жизнь, нужно очень беречь жизнь, быть очень скупым на все, кроме "железа",– и, однако, не достанет дней вычерпать ее.

Мышцы не знают ограничений в развитии – это из их природы. Их возможности таковы, что они способны заморить организм тренировками, сохраняя способность к росту. Надо лишь уметь заставлять их отзываться на работу. И приспособительная реакция их и есть накопление силы…

Мне недоставало гибкости в тренировке. Я был фанатичным исполнителем заданного. Я делал уступки в незначительном, но всегда отказывался изменять работу на целых участках – участках в месяцы, а жизнь неоднократно требовала это. Я служил идее силы, как идолу. В этом – искажение творческого принципа и причины неизбежных падений.

При всем том в большом спорте именно надо служить идее, не поддаваться капризам случаев, обидам, несправедливости, наскокам злых или непосвященных.

В основе должна быть огромная, безоглядная вера в то, что ты делаешь. Если работает сомнение, хоть на немного, хоть на чуточку,– ничего не добьешься.

И без преодоления себя ничего не добьешься. Побеждают лишь те, кто умеет отречься от любви к себе, перешагнуть через себя. И нельзя ни о чем жалеть – все время стремиться вперед. Всякая оглядка назад, всякие жаления о прошлом и т. п.– это уже признание слабости, возможности остановки, неспособности вести борьбу с прежней яростью, потеря себя…

Для меня сила имеет душу. Меня покоряет способность силы к возрождению и самосозиданию. Я презираю силу как только свойство горы мяса и удручающей узости интересов.

Все так, мне нечего рассчитывать на мир и покой вокруг себя. Мое понимание силы это целиком исключает.

"…Лучше бороться всю жизнь, чем питаться овсом, который в хороших конюшнях из милости уделяют состарившимся лошадям…"

Монах Горькая Тыква писал:

"Было сказано: "Человек совершенный – без правил". Это означает не то, что он не имеет правила, а лишь то, что его правило – в отсутствии правил. В этом и состоит высшее Правило. Все, что обладает постоянными правилами, должно непременно обладать изменяющимися свойствами. Если есть правило, надо, чтобы в нем была заложена способность к изменениям;

желание любой ценой походить на такого-то мастера сводится к тому, чтобы питаться остатками его супа, для меня это слишком мало;

что касается глупости и вульгарности, то в них есть общие черты: снимите шоры глупости, и вы обретете разум; не допускайте следов вульгарности, и вы найдете чистоту…"

Искусство – это прежде всего дух, развитие духа и его взаимодействие с миром.

В свою очередь, большой спорт есть выражение поисковой энергии человека. Пусть форма этого выражения и груба.

И еще: важно не то, сколько и что вы прочли, а что уяснили и приняли сердцем из прочитанного…

Вообще, настоящее чтение – это суд над собой; его не все выдерживают – это чтение и этот суд…

Способность воспринимать прекрасное, а значит – жизнь, непрерывно совершенствуется. Человек – не застывшая форма, если он открыт знаниям и слову. Для такого человека жизнь имеет склонность к постоянному углублению своего смысла и сложности (с одновременным упрощением этих представлений). Чем ограниченней человек, тем менее ценна жизнь в его глазах, более жи-вотна, коротка смыслами и, в общем, неинтересна: вместо оркестра с богатством звуков и оттенков – несколько нудноватых жестяных звуков. Прекрасное для своего восприятия требует настоящей работы над собой. Без ощущения прекрасного жизнь в значительной мере остается запертой для человека, отражаясь в его сознании уже исключительно как убогая и примитивная. И, как видим, это не простое упражнение своих чувств и разума. Это имеет самое непосредственное отношение к поведению человека, такому итоговому понятию жизни, как судьба. Смерть для всех поставлена в конце жизни – это верно. Но вот цвет дней жизни… Этот цвет у всех разный. И тяготы испытаний, и вообще жизненная борьба – все-все тоже горит другими цветами…